Известный американский блогер Эндрю Салливан пишет о том, как он лечил свою интернет-зависимость:

Я сидел в большом зале для медитаций в переоборудованном новициате в центральной части штата Массачусетс. Сунув руку в карман, я достал свой айфон. Женщина, сидевшая в торце зала, держала перед собой корзину, источая благодеятельный свет, как священник с подносом для пожертвований. Как было положено, я сдал свое устройство для мобильной связи, но сразу же, когда еще только возвращался на место, меня внезапно охватила паника. Если бы все не смотрели на меня в этот момент, я бы точно вернулся и попросил айфон обратно. Но я этого не сделал. Я знал, зачем я пришел сюда.

Годом раньше я, как многие люди, страдающие зависимостями, почувствовал, что скоро сломаюсь. В течение полутора десятилетий я был сетевым наркоманом, писал по несколько постов в блог за день, семь дней в неделю, и в конце концов набрал целую команду, которая прочесывала Интернет в часы пик каждые 20 минут. Каждое утро начиналось с того, что я с головой нырял в поток сетевого сознания и новостей, перескакивал с сайта на сайт, с твита на твит и с главной новости часа на самую свежую сводку, разглядывал бесчисленные фото и видео, усваивал множество новых мемов. На протяжении всего дня я выдавал по одной мысли, или аргументу, или шутке на тему происходившего или только что произошедшего. А иногда, если события были особенно захватывающими, я мог провести несколько недель, маниакально охотясь за каждым крошечным клочком развивающейся истории для того, чтобы слить их в повествование в режиме реального времени. Я пребывал в бесконечном диалоге с читателями, которые придирались, хвалили, освистывали, поправляли меня. Никогда прежде мой мозг не был так неотступно занят таким множеством различных предметов и не функционировал настолько публично в течение такого долгого времени.

Иными словами, я одним из первых начал делать то, что теперь называется «жить в Сети». Шли годы, и я понял, что я уже не один такой. Вскоре Фейсбук дал каждому человеку эквивалент собственного блога и собственной аудитории (..).

Я шутил: «Если Интернет убьет меня, я первым узнаю об этом». С годами эта шутка становилась все менее смешной. В последний год моей блогерской жизни здоровье начало сдавать. Четыре бронхиальные инфекции за 12 месяцев, и с каждой следующей справиться было труднее, чем с предыдущей. Отпуска — такие, какие у меня были, — стали лишь возможностью отоспаться. Мои сны были заполнены фрагментами кода, который я использовал каждый день для обновления сайта. Друзей у меня практически не осталось, потому что не осталось времени, которое я проводил в офлайне. Мой врач, прописывая мне очередной курс антибиотиков, наконец спросил меня напрямик: «Вы не умерли от ВИЧ только ради того, чтобы умереть от Интернета?»

Но это было и благодарное дело: аудитория до 100 000 человек в день; бизнес в области новых медиа, приносивший реальную прибыль; постоянный поток событий, которые меня раздражали, просвещали или бесили; ниша в самом центре быстро расширяющегося глобального диалога; возможность измерения успеха — в больших и красивых цифрах — все это было допаминовой ванной, в которой постоянно купалось мое писательское эго. Если бы мне пришлось заново изобретать себя как писателя в эпоху Интернета, успокаивал я себя, я сейчас уже на два поворота впереди того, что я мог бы изобрести. Проблема заключалась в том, что я не в состоянии был изобрести себя заново как человека.

Я пытался читать книги, но постепенно утрачивал этот навык. Через пару страниц мои пальцы начинали автоматически постукивать в поисках клавиатуры. Я попробовал медитировать, но мой разум противился и брыкался, когда я пытался его успокоить. Я начал регулярно ходить в тренажерный зал, и это дало мне единственное измеримое облегчение примерно на час в день. Но чем дольше я жил в этом заполнившем все виртуальном мире, тем громче и громче становился онлайн-шум (…).

Несколько месяцев назад я понял, что, как и большинство наркоманов, предавался отрицанию. Я долго рассматривал свою жизнь в онлайне как приложение к моей реальной жизни, как своего рода дополнение. Да, я проводил по много часов, общаясь с другими людьми в качестве бестелесного голоса, но моя настоящая жизнь и мое тело еще никуда от меня не делись, говорил я. Но потом, по мере того как мое здоровье ухудшилось, а счастье пожухло, мне стало ясно, что это не ситуация «и то, и другое»: это ситуация «либо-либо». Каждый час, который я провел в Интернете, был не проведен в физическом мире. Каждая минута, в течение которой я был поглощен виртуальным взаимодействием, была минутой, когда я не был включен в человеческое общение. Каждая секунда, потраченная на какую-нибудь мелкую информационную подробность, означала, что я на секунду меньше уделил какой бы то ни было форме рефлексии, или спокойствия, или духовной практики. «Многозадачность» была миражом. Вопрос стоял ребром: либо я живу как голос в Интернете, либо я живу как человек в мире, в котором люди жили испокон веков.

И вот, спустя 15 лет, я решил жить в реальности.

Со времени изобретения печатного станка каждая новая революция в области информационных технологий вызывала апокалиптические опасения (…).Однако обществу всегда удавалось адаптироваться и приспособиться ко всему без видимых потерь, а даже наоборот, с некоторым более чем очевидным прогрессом. Так что, возможно, слишком легко увидеть в этой новой эре массового рассеяния внимания просто еще одну страшилку.

Но я уверен, что она представляет собой огромный скачок вперед по сравнению даже с самым недавним прошлым. Статистика ошеломляет. Каждую минуту пользователи по всему миру загружают в YouTube 400 часов видео, а пользователи Tinder «свайпят» профили более миллиона раз. Каждый день ставятся буквально миллиарды лайков в Фейсбуке. Интернет-издания в настоящее время публикуют больше материалов, чем когда-либо прежде, и объем этот растет экспоненциально, статьи выстреливаются со скоростью пулемета, новые подробности добавляются к новостям каждые несколько минут. Блоги, ленты в Фейсбуке, аккаунты в Тамблере, твиты и пропагандистские издания перепрофилируют информационные продукты, заимствуют их друг у друга и все больше раскручивают.

Мы поглощаем этот «контент» (как теперь называется письменный текст, видео или фотография), чаще всего уже не покупая журнал или газету, отмечая закладкой свой любимый веб-сайт или активно выбирая, что читать или смотреть. Вместо этого нас ведут к этим кусочкам информации через мириады маленьких скачков в социальных сетях, где информацию изливают на нас, индивидуально варьируя ее актуальность и точность. Не обольщайтесь, думая, что полностью самостоятельно решаете, который из соблазнительных баннеров вам кликнуть. Технологи из Силиконовой долины и их постоянно совершенствуемые алгоритмы придумали такую приманку, которая заставит вас клюнуть, как безмозглая рыбка. Ни одна информационная технология прежде не располагала такой глубиной знания о своих потребителях — или большей способностью дергать их за синапсы, чтобы не отвлекались.

Информация быстро заполнила каждое мгновение нашей жизни. Cделала она это с ошеломляющей быстротой. Мы почти забыли, что десять лет назад не было смартфонов, а совсем недавно, в 2011 году, они были лишь у одной трети населения США. Сейчас они есть почти у двух третей (…).

Прерваться ради того, чтобы глянуть в смартфон, конечно, зачастую приятно, потому что, как правило, сигнал означает, что на связи кто-то из ваших друзей. Для вашего мозга такое отвлечение связано с мыслью о людях, которых вы знаете (или думаете, что знаете), и в этом вся прелесть социальных медиа, связывающих равных с равными. С самого начала эволюции человека люди страстно увлекались сплетнями. Некоторые объясняют это потребностью быть в курсе новостей, касающихся друзей и родственников, круг которых со временем расширялся. Информация всегда была для нас такой же лакомой приманкой, как сахар. Дай нам такой доступ к сплетням, какой современность дала нам к сахару, и мы не сможем удержаться, это влечение сильнее нас. Как было недавно написано в Atlantic, количество сообщений, которыми обменивается с друзьями среднестатистический подросток — пользователь Snapchat, может составлять от 10 000 до 400 000. Накапливающиеся «снэпы» отражаются в личном счете, видном всем и дарящем автору ореол популярности и социального статуса. А это — эволюционные психологи подтвердят — фатально. Если нам дать постоянный источник информации, новостей и сплетен друг о друге в форме социальных сетей, мы почти не способны устоять.

Просто посмотрите вокруг — на людей, которые, уткнувшись в телефон, идут по улице, ведут машину, выгуливают собаку или играют с детьми. Понаблюдайте за собой, когда вы стоите в очереди за кофе, делаете короткий перерыв в работе, сидите за рулем или даже просто идете в туалет. Съездите в аэропорт, и вы увидите море склоненных голов и мертвых глаз. Раньше мы смотрели вверх или вокруг себя, теперь мы постоянно смотрим вниз <...>

Я прибыл в медитационный ретрит-центр через несколько месяцев после того, как ушел из Сети, бросив свою жизнь и карьеру. Я полагал, что это будет окончательный детокс. И не ошибся. Проведя несколько часов в безмолвии, вы склонны ожидать, что вас что-то отвлечет, какое-то внезапное событие вызовет ваш интерес. А этого так и не происходит. Тишина углубляется и превращается в обволакивающее вас молчание. Никто не разговаривал; никто даже не смотрел другому в глаза — это то, что некоторые буддисты называют «благородным молчанием». День был распланирован с точностью до минуты, так что почти все наше время проходило в безмолвной медитации с закрытыми глазами, в медитативной медленной ходьбе по размеченным тропинкам леса или в совместных трапезах, за которыми мы не разговаривали. Единственные слова, которые я слышал или читал в течение десяти дней этого ретрита, были на трех консультативных сессиях, двух направляемых медитациях и во время вечерних бесед о самоосознанности.

Предыдущие девять месяцев я оттачивал свою технику медитации, но в этой толпе я был новичком и туристом (все остальные участники приехали на шестинедельные или трехмесячные сессии). Я увидел, что тишина, молчание являются неотъемлемой частью жизни этих людей. Я с увлечением смотрел на их простую манеру двигаться, — они скорее скользили, чем шагали, — на их открытые лица. Что они испытывают, думал я, если не безумную скуку? И как получалось, что день за днем их спокойствие как-то увеличивалось, когда их было много? Ведь обычно бывает так, что если в комнате становится больше народу, то и шум нарастает, а здесь казалось, что суммируется молчание людей. Прежде я, вечно с телефоном, долгие годы был окружен словесным и визуальным шумом, бесконечно подвергался бомбардировке словами и образами, а все равно чувствовал себя странно изолированным. Здесь же, среди этих медитирующих людей, я был один в тишине и темноте, но чувствовал себя почти единым целым с ними. Мое дыхание замедлялось. Мой мозг утихомиривался. Мое тело становилось гораздо более доступным для меня самого: я чувствовал, как оно переваривает пищу, как оно нюхает, чешется, пульсирует. Мой мозг словно бы перемещался от абстрактного и далекого к материальному и близкому (...).

Достаточно скоро мир «новостей» и бушующей кампании праймериз исчез из моего сознания. Мой разум переселился в похожий на транс документальный фильм, который я смотрел много лет назад, — «В великую тишину» Филипа Гренинга. Это фильм о древнем картезианском монастыре в Альпах и ордене монахов, давших обет молчания. Там в одной сцене монах, недавно принявший постриг, обрабатывает свой участок сада. Когда он намеренно переходит от одной работы к другой, кажется, что он едва ли не в другом измерении. Он идет от одной борозды к другой, но впечатление такое, что он никогда не сосредоточен на цели куда-то прийти. Он как будто плавает, или осознанно скользит, от одного места к другому. Он, как мне казалось, ускользнул от того, что мы, современные люди, понимаем под временем. Он не участвовал в беге наперегонки с ним; не боялся зря потратить его; не избегал утомительной работы, от которой большинство из нас отшатнулись бы.

И вот, когда я наблюдал, как медитирующие люди ходят вокруг меня, с глазами открытыми, но недоступными мне, я почувствовал, как замедляется тиканье часов, как прекращается тот бег в колесе, которым все мы в современном мире занимаемся до гробовой доски. Я почувствовал след той свободы, которая некогда была знакома всем людям и которую наша культура, кажется, изо всех сил старается поскорее забыть.

Мы все понимаем радости нашего мира, постоянно подсоединенного к Интернету: связи, подтверждения, смех, порно, информация. Я не стану здесь ничего из этого отрицать. Но мы только начинаем осознавать его издержки — если хотя бы готовы признать, что издержки существуют. Ведь хитрая ловушка этой новой технологии заключается в том, что она усыпляет нашу бдительность, заставляет поверить, что нет никаких минусов, а просто всего становится больше. Жизнь в сети просто накладывается поверх жизни вне ее. Мы можем встретиться с человеком лично, а перед этим пообщаться с ним в Мессенджере. Мы можем пойти поесть с ним вместе, а за едой читать каждый свою ленту. Мы можем превратить жизнь в то, что писатель Шерри Теркл называет «жизненной смесью».

Но, как я выяснил за годы блогерства, конечно же, семья, которая ест вместе, одновременно уткнувшись в свои телефоны, на самом деле не вместе. Эти люди, как говорит Теркл, «поодиночке вместе». Вы там, куда направлено ваше внимание. Если вы смотрите футбольный матч с сыном и в то же время обмениваетесь эсэмэсками с другом, вы не в полной мере вместе с вашим ребенком — и он это знает.

Быстро заменив действительность виртуальной реальностью, мы уменьшаем масштабы этого взаимодействия, даже если множим количество людей, с которыми мы взаимодействуем. Мы устраняем или жестко фильтруем всю ту информацию, которую могли бы получить, будучи с другим человеком. Мы сводим других к некоторым профилям — «друг» в Фейсбуке, фото в Инстаграме, текстовое сообщение — в контролируемом и изолированном мире, который почти свободен от внезапных извержений или трудностей реального человеческого взаимодействия. Мы стали друг для друга «контактами», функциональными тенями самих себя.

Подумайте, как редко вы теперь стали использовать телефон, чтобы поговорить с кем-то. Эсэмэска гораздо проще, быстрее, менее обременительна. Телефонный звонок может занять больше времени; он может заставить вас столкнуться с идиосинкразиями другого человека, его уклонениями от темы разговора или с неожиданными эмоциональными потребностями. Вы можете вспомнить, когда вы последний раз оставляли или сами прослушивали сообщение на автоответчике? Теперь достаточно эмоджи. Или взять разницу между попытками соблазнить кого-то в баре и пролистыванием профилей на Тиндере в поисках более подходящей кандидатуры для знакомства. Первое очень неэффективно, требует значительных затрат времени (которое, возможно, будет потрачено впустую), второе превращает десятки и десятки людей в костюмы, висящие рядком на бесконечной вешалке.

Неудивительно, что мы предпочитаем приложения. Целая вселенная интимных реакций сплющивается в одно дистанционное прикосновение к экрану. Мы прячем наши уязвимые места, ретушируем наши недостатки и причуды; мы проецируем наши фантазии на изображения, которые видим на дисплее. Отвержение по-прежнему уязвляет нас — но слабее, когда на горизонте уже маячит новое виртуальное знакомство. Мы сделали секс еще более безопасным, удалив из него всю непредсказуемость, весь риск, а зачастую и сами физические тела. Время, которое мы проводим в поисках сексуального партнера в Сети, значительно больше того времени, которое мы когда-либо могли бы провести вместе с объектами нашего желания (…).

Я не сдался, пусть даже каждый день по несколько раз замечаю, что поддаюсь. Есть книги, которые надо прочитать. Есть места, по которым надо гулять. Есть друзья, с которыми надо быть. Есть жизнь, которую надо прожить полно. И я понимаю, что это, в некотором роде, просто еще одна сказка в огромной книге человеческой слабости. Но эта новая эпидемия перевозбужденной несосредоточенности — специфическая слабость нашей цивилизации. И угрозу она несет не столько нашим умам, хотя они и меняются под цифровым давлением, сколько нашим душам. Если так пойдет и дальше, если шум не станет тише, мы рискуем даже забыть, что они у нас есть.

без перевода